Сам по себе фильм «Двенадцать» — это римейк классической картины Сиднея Люметта "Двенадцать разгневанных мужчин", в котором рассказывалась герметичная история "под Хичкока", но проникнутая острым для 1957 года пафосом. Сюжет прост: 12 присяжных должны вынести приговор пуэрториканскому мальчику, который якобы является убийцей своего отца. Однако, когда все улики разобраны и вина мальчика доказана, оказывается, что среди этих двенадцати есть один, "№ 8" (Генри Фонда), — не столько несогласный, сколько сомневающийся.

Михалков расставил другие акценты (судят чеченского мальчика, убившего своего приемного отца, русского офицера) и пригласил прекрасную актерскую команду: Алексей Петренко, Михаил Ефремов, Валентин Стоянов, Сергей Гармаш и др. В роли сомневающегося восьмого номера — Сергей Маковецкий. Сам режиссер произносит финальную морализаторскую речь.

Никита Сергеевич Михалков буквально на следующие сутки после прилета из Венеции был готов разговаривать с журналистами, в том числе с корреспондентом Агентства национальных новостей, гордо выставив награду — «Венецианского льва» — всем на обозрение.

— Вы гордитесь этой наградой или для вас это уже в порядке вещей?

— Очень горжусь. Это огромная заслуга для меня, это заслуга всех: актеров, сценаристов операторов, многих других, кто работал над этим фильмом. Реакция и критиков, и зрителей в Венеции была просто потрясающей для меня. Пол Верховен подходил, поздравлял и благодарил… но дело в не в этом. История этого приза уникальна. Дело в том, что «12» показывали в самый последний день, когда уже, в принципе, все было решено и жюри уже расставило свои приоритеты, уже знало, кому что достанется. Но они посмотрели мой фильм, и возникла проблема, что наш фильм надо наградить, но как — непонятно. И это произошло во второй раз за всю историю Венецианского кинофестиваля, когда жюри пришлось срочно менять свое решение и учреждать новый приз.

Я считаю, что в первую очередь надо упомянуть и сказать «спасибо» моим соавторам —Новототскому и Моисеенко, очень талантливым людям, с которыми мы писали и "Утомленные солнцем". Кстати сказать, это редчайший случай, когда два наших сценариста имеют по два "Золотых льва": за "Возвращение" Андрея Звягинцева и, вот, за "12". Это талантливые, очень перспективные и, что очень важно, остроумные люди.

— Почему вы вдруг взялись за римейк классического фильма Сиднея Люмета? Зачем стали перекраивать структуру и переносить отлаженный до блеска сюжет на русскую почву, связав все это с чеченским конфликтом?

— Я возлагаю огромную надежду на этот фильм, честное слово. Я хоть и говорил, как важна для меня эта награда, но тут дело в чем… Я говорил и в Венеции, и еще раз скажу, если мне предложат: «Никита, отдай этого "Льва», и ты получишь 5 миллионов зрителей, которые увидят его не за деньги, бесплатно" — отдал бы не задумываясь. Я тешу себя надеждой, что и моей стране это было бы важно. Возможно, я ошибаюсь, но это заблуждение художника.

— Вы после «Сибирского цирюльника» очень долго не снимали….

— Эти 7 лет я, действительно, не снимал фильмы. Я бы мог, конечно, снять кино, но, как говорится, полжизни ты должен работать на имя, полжизни имя — на тебя. Не в том дело, что я хотел что-то такое значительное показать. Просто я думаю, что если ты хочешь о чем-то говорить, ты должен сначала удостовериться, что тебя будут слушать.

Важен именно диалог. Мы в сегодняшнем скоростном мире с его интернетом перестаем слышать вот этот звук (шелестит листами, лежащими на столе). У нас даже звук страниц сделался глянцевым, мы читаем под щелканье клавиатуры и шорох ползающей компьютерной мышки. Мы должны разговаривать друг с другом. А мы ограничиваемся только «Как дела?» — "Нормально", вот этим вечным "How Are You?" — "I’m Fine", и не дай Бог услышать на вопрос "Как дела?", ответ человека, который начинает, как дурак, тебе рассказывать, как у него действительно дела. Ты ему только и можешь сказать: "Ты что, с ума сошел? Я же у тебя просто спрашивал, а не чтобы узнать, как у тебя действительно дела!"

— Трудно работалось на съемках с постоянным присутствием 12 человек в кадре?

— Я хочу, чтобы вы поняли одну вещь. В кино ценится не столько актер, который присутствует вкадре, сколько энергия, которую тратит зритель, когда он смотрит фильм. Я считаю, что великий спектакль — это тот, в котором десять-пятнадцать-двадцать минут реального времени на сцене совпадает с реальным временем в зале. Тогда вы никогда не услышите, как упал номерок, как кто-то закашлял. Для того, чтобы создать эту атмосферу, этот энергетический импульс внутри кадра, нужно было сделать так, чтобы все это время все 12 человек буквально источали энергию.

Маковецкий меня душил: почему я не снял ни одного крупного плана с его монологом? Я считаю, что если есть энергия, то вы все равно будете смотреть и слушать так, как это слушают присяжные. И ни один актер не знал, какая из четырех камер его сейчас снимает. Поэтому все время актеры были вовлечены, все время играли того, кто в это время находится в зале. Маковецкий существовал — и остальные существовали и создавали ему эту атмосферу. Каждый актер находился в той ауре, которую ему создавали его партнеры — это было для нас самым важным. Только так можно создать ту воронку, которая затянет зрителя.

Обстановка была очень необычная. Постоянная импровизация. Каждый день тебе что-то советовали 11 человек. Все, конечно, делали вид, что прислушивались, но никто, конечно, не прислушивался. Петренко каждый день приносил большие планшеты с записями нового текста, я говорил: «Замечательно, Алексей, классно. Будем снимать. Только вот эту стопку текста нужно сказать за 17 секунд». Представьте, может ли Петренко это сыграть? Это невозможно, в принципе, но это можно сделать, когда ухвачен характер, когда Петренко уже в нем. Вы посмотрите: в фильме нет ни одной пустой детали, потому что каждый привносил что-то своё, для своего образа. Актеры именно существовали, переживая за свой образ, Гармаш писал доносы на Газарова, Газаров на Гармаша, все писали доносы на Петренко, Петренко писал мне в три часа ночи: "Батюшка, отпусти, не могу больше". Но ведь мы все смеялись, это ведь жизнь.

— Откуда взялся чеченский вопрос в «Двенадцати»?

— Это проблема отношения к Кавказу и кавказцам. Это еврейский вопрос. Это вопрос, насколько мы вообще готовы к тому, чтобы что-то переделывать. Не стоит ли оставить проблему вооружения, а взять кирку и лопату и самим что-то сделать? Может, не стоит разрушать мечети и синагоги, а лучше строить рядом с ними храмы и так сосуществовать? Это вопрос более важный: «Ну, хорошо, мы можем спрятаться за закон и сказать: всё, мы всё сделали, наша совесть чиста, пусть дальше они уже будут делать». Эта история закончилась бы тем, что все проголосовали бы — и всё, слава богу, отмучались. Отпустили бы парня — и всё, ступай, сынок — и с чистой совестью легли бы спать. А то, что через 4 часа этого мальчика бы зарезали, — "ай-яй-яй-яй, да что вы говорите!" — но никто не испытал бы угрызений совести! "Мы все сделали – пусть милиция занимается". В последней сцене это всё и отражено.

Герой Маковецкого, который достаточно определенен с самого начала, говорит потрясающую фразу: «Он какой-никакой, но человек». Вряд ли это шутка. Он пытается, когда видит всех остальных присяжных и их отношения, понять и не понимает, как можно так: раз! — поднять руки и разойтись. Это фильм не о том, что "так жить нельзя", а о том, "как можно выходить из положения". Надо чуть-чуть подвинуться, да, доставить себе некоторое неудобство, но это вопрос чувства ответственности, чувства вины.

— Когда вы поняли, что к чеченской теме надо приблизиться вплотную?

— Мы все делали не так в Чечне с самого начала. Я считаю, что это трагическая ошибка, в основе которой — безграмотность и бескультурье людей, которые решили, что за 2 дня двумя батальонами можно этот вопрос закончить. Это бескультурье выражается и в том, что эти люди не знали, куда они пришли. Они даже не читали ничего. Я уж не говорю про генерала Ермолова, воспоминания тех людей, которые уже были там двести лет назад, они даже не читали Льва Николавевича Толстого, «Казаков», потому что если бы они читали, они бы знали сцену, когда тело убитого чечена передают русские войска: какой это ритуал, какое уважение друг к другу! Это та же трагическая ошибка, но в других масштабах, которое сейчас совершает мировое сообщество в Ираке. Я не политик, но это моё личное мнение и ощущение. Тогда говорили: "Да что там! Сколько их всего, этих чеченов!" — и вдруг получается, что неважно, сколько их там всего. Важно то, что уже с пятилетнего возраста кавказский мальчик учится обращаться с кинжалом! Он воспитан совершенно в других условиях, исторически и генетически.

Я присутствовал при том, когда все это развивалось. Я в это время был в кабинете у Руцкого, когда были все эти постоянные телефонные звонки, я слышал и видел, как это происходит. Когда-нибудь я подробно это опишу в диалогах.

В таком регионе, как Кавказ, единственная возможность для урегулирования — это сделать себя необходимыми для этих людей. Они должны нуждаться в нас, в нашей дружбе. Когда вы читаете книгу Цвейга «Звездные часы человечества», вы понимаете, что один поступок, один поворот, опоздал на 40 минут генерал на битву, — всё, сражение проиграно. А ведь это были секунды, которые господь давал тебе, были возможностью выиграть.

— С таким отношением насколько для вас важно оставаться в России?

— У меня другой страны нет. Как говорил Ильин, «никогда не жалуйся на время, ибо ты рожден для того, чтобы сделать его лучше». Похоже, конечно, на комсомольскую фразу, но когда понимаешь, что это говорил великий религиозный философ, эта ассоциация исчезает. Мне бесконечно нравится жить в России вне зависимости ни от чего. Я не представляю себе, как бы я мог без этого обходиться. Есть дурные люди, дурные привычки, ложь, коррупция — всё есть, но когда ты оглядываешься назад или с птичьего полета смотришь на свою историю, культуру, традиции, ты понимаешь, что так или иначе в любой ситуации наша корневая система вытащит нас, наш народ из любого положения. Поэтому мне нравится жить в России сегодняшней, вчерашней и, надеюсь, завтрашней.