Михаил Жванецкий: Пишу ради разницы между мужчиной и женщиной
В интервью корреспонденту «Родной газеты» Жванецкий рассказал о своей жизни и творчестве.
— Михаил Михайлович, а как вы сами оцениваете свое творчество?
— Коротко и не скажешь… Ведь когда пишешь, никогда не знаешь, хорошо это или плохо. И никто из друзей прямо не скажет — все тебя жалеют. Смотрят на тебя и жалеют. Единственный судья — зрительный зал. Почему я выхожу к залу? Не для аплодисментов. Впрочем, для аплодисментов тоже, это всегда приятно. Но зал никогда не сфальшивит, если ты плох — поймешь сразу.
Вот как женщина рассуждает: «Мужчина должен меня накормить, одеть, одарить… А иначе, чего он хочет? Не понимаю и все. А он не может объяснить. Я ему объяснила, а он не может объяснить. Для чего встречи, свидания?.. Объясни, чего хочешь? Не можешь, займись интернетом, переспи по переписке. Ах, не хочешь. А чего хочешь от другого человека? И не забудь спросить, чего он хочет. Все. Иди. Я этого не хочу». Так и зрители. Они принимают тебя или не принимают. Вот эпиграф себе придумал: "Не замолкай правдивый рот". Может быть, я и хочу заработать, но цель все-таки - высказаться…
— А как вы относитесь к тому, что вас давно растащили на цитаты без ссылок на автора?
— Да… Тырят все. Все мысли растащили. Сплошь и рядом слышу или читаю: «Давайте переживать неприятности, по мере их поступления», "Женщин умных не бывает. Есть прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры". Замечательно. Но сошлитесь на автора!
— Как вам удается так «умно мыслить»?
— У моего друга в Нью-Йорке в туалете на стене висит плакат: «Не сиди просто так, думай что-то». И подпись: "мама Жванецкого". Это действительно дань моей маме, она не терпела, если я валял дурака попусту, — только сейчас понял глубину ее текста. Правильно по-русски было бы "думай о чем-то", но "думай что-то" — точней, мол, ты не ленись — думай, а мысль найдется. Думай что-то — значит, работай головой, ищи ключи к неизвестному, старайся. Следующий продолжит.
— Когда было интереснее писать: двадцать лет назад или сейчас?
— Года, конечно, убегают. Раньше писалось лучше и слушалось внимательней… Сейчас рыночная экономика упала на низкую культуру. Двадцать лет назад, конечно, было интереснее. Тогда такое обожествление шло. Я видел Владимира Семеновича, я был у него. Боже мой, Высоцкий… Ему икру в банках рыбаки прислали — черную и красную… Можно было упасть в толпу, как в море. Людские руки подхватывали. Можно было жить совсем без денег. Ты просто нырнул в толпу — и вышел сытый, одетый и обутый.
Когда я впервые попал в Нижний Тагил, еще при советской власти, там люди печатали дома на машинках мои произведения. Печатали и переплетали. И я помню, чтоб меня отправить домой они в очереди за железнодорожным билетом стояли вдевятером. Концерты проходили подпольно. Когда мы после концерта подъезжали к вокзалу, очередь в кассу как раз подходила, и я спокойно брал билет… Иногда меня обслуживали три-четыре машины. Последним был гонщик какой-то. На своем авто он мчал меня из Тагила в Свердловск после концерта.
Помню, как мы были в бане у прокатного стана. В сауне. Голые. Ночью. Выходили к прокатному стану. Вы себе представляете? С шампанским. И это при советской власти. Летят огромные раскаленные красные шары. И мы — голые, с шампанским. Человек, наверное, пятнадцать: начальник цеха, мастер, оператор… О, какой праздник, какая красота! Огромный прокатный стан, и никого — только мы! Сейчас бы я затребовал женщину. Тогда мне это и в голову не приходило.
— Вы давно «дежурите» по стране, а поруководить страной не хотите?
— Не умею руководить. Страшно боюсь. Я Митьку, своего десятилетнего сына, не умею воспитывать… Но нашел выход. Я прихожу и рассказываю ему о себе. Мне надоело задавать ему вопросы: как у тебя в школе? что ты получил? Тошнит меня от этих вопросов! Он смотрит на меня как на идиота, и абсолютно прав. Поэтому я рассказываю: «Ты знаешь, Митька, я приехал из Петербурга. У меня там был концерт в ресторане. Ты представляешь, люди сидели за столами и слушали. И твой папа рассмешил их, невзирая на все спиртное, которое сам выпил и они выпили. Следи за полетом отца. Вот прожужжало что-то за окном. Это отец полетел. Отец полетел на заработки. Сейчас отец не жужжит — пишет. Потом улетит. Вот, следи за полетом отца». Он следит и это лучшее воспитание.
— Как вам удается быть актером, если вы писатель?
— Это происходит в разное время. Знаете, чтобы написать — нужен час. А чтобы исполнить — нужен год. Когда вот накатаешь, накатаешь, накатаешь — волосы дыбом… И ты всем телом, всей фигурой, всей своей красотой показываешь то, что хотел сказать, и если получится, публика потом идет за тобой. Сначала пишешь, пишешь, мучаешься… А потом… уважение ощущаешь. Вот как сейчас.
— Волнуетесь, выходя на сцену?
— Всякий раз. Всегда. Ведь нельзя один раз волноваться, а другой раз — нет. Особенно, когда выступаешь в большом красивом зале, и на тебя смотрит множество глаз. Если к тому же впереди тебя талантливый человек, такой, например, как Анатолий Трушкин. Вот он, к примеру, взял высоту 5,90. И ты волнуйся не волнуйся, а должен взять хотя бы 5,80, а не 4,60. Однажды, участвуя в сборном концерте, составленном из разных номеров, я не смог взять зал, просто не успел. Это случилось на одной из «Юморин» в Кремлевском дворце: я вышел читать что-то, и уже в середине монолога зрители стали свистеть. Что там за публика была собрана, до сих пор понять не могу.
— Надо понимать, что теперь вы пишете, имея в виду только собственное исполнение?
— Я до сих пор пишу для Райкина. Нет его. Но, убей меня, он живет во мне. И его интонации, и его окраска внутренняя во всем том, что я пишу. Ну больше некому отдать… Не Петросяну же отдавать… Профессиональней Петросяна я не видел артиста, аншлаги уже лет сорок. Меняется страна, меняется власть, меняется строй, а Петросян в порядке. Впору предположить, что это порождение народа, или исчадие народа. В общем, откуда вышел, туда и уйдет. Только не знаю, когда. Хотелось бы побыстрей.
— Как вы думаете, сколько лет… веков будет жить ваш юмор?
— Вот ТАМ встретимся и поговорим.
— Не собираетесь из практика переквалифицироваться в теоретика юмора?
— А я не знаю, из чего рождается смех. Я пишу всерьез. Не создаю шутку за шуткой, а просто пишу. И вдруг — смешно. Смех рождается от неожиданности.
— А вдохновение откуда приходит?
— Для творчества, для вдохновения невероятно важное значение имеет разница между мужчиной и женщиной. Эта божественная изумительная разница дарует успех, провоцирует жажду аплодисментов. Я и пишу ради этой разницы. Да все в мире происходит ради этого! Для меня это всегда было движущей силой, таковой остается и сейчас. А откуда приходят сюжеты — не знаю. Откуда-то сверху. Кстати, к этому я отношусь совершенно серьезно. Дай Бог, чтобы это продолжалось.
— Какой вопрос, из заданных вам когда-либо, поставил вас в тупик?
— Сатира — это орудие защиты или нападения? До сих пор не знаю.
— Что вас радует?
— Меня радует концерт. Меня радует женщина. Можно сказать, попеременно. Меня радует мысль. Вот три вещи. Я уже когда-то про это писал. Они никогда не приходят одновременно. Либо мысль, либо женщина. Но и женщина, и мысль любят думающих. И приходится писать. Насытившись одним и другим, ты выходишь на сцену. И получаешь третье удовольствие. И хочется сыну Митьке снова повторить: «Следи за полетом отца!»
Беседовала Александра Ольгина
Полностью интервью будет опубликовано в «Родной газете» 1 сентября
