Из всех литовских режиссеров, наездами определяющих театральную моду российской столицы, Туминас делает театр наименее радикальный, пожалуй, наиболее доступный для неподготовленных к эксперименту. В какую сторону по шкале радикализма будет эволюционировать его режиссерский почерк в условиях столь ощутимо расширившихся полномочий, мы узнаем в начале 2008-го, когда он обещает показать свою первую премьеру.

- Господин Туминас, как произошло ваше назначение?
- Довольно неожиданно… Весь год искал уединения, хотел уехать к себе на хутор, чтобы приезжать на три дня в неделю на репетиции. Такое желание, на самом деле, возникло еще год назад, в момент открытия нового здания Малого театра, – казалось бы, праздник, а мне – грустно. Я уже тогда не захотел работать. Наверное, рано или поздно нужна была пауза. И я взял эту паузу - хотел уехать на хутор, а приехал совсем в другое место…

- Шел в комнату – попал в другую?
- Попал - или хотел попасть? В декабре прошлого года я отказался от Вахтанговского театра, сказал, что это почти невозможно. Но Михаил Ульянов позже позвонил мне и предложил просто поставить спектакль. Договорились встретиться в марте, я отложил поездку. А в апреле Ульянов скончался. И вот эта недоговоренность… Его взгляд, его рука меня преследует. Я его вижу, ощущаю, к чему он призывает – к гибели или к радости, к творчеству – я так и не понимаю. Надо через это пройти.

- Ответив принципиальным согласием возглавить Вахтанговский, вы начали вести переговоры с западными режиссерами – в частности, со шведом Этьеном Глазером и венгром Габором Жамбаки.
- Есть идея где-то в марте объявить мораторий на все, что идет в театре, собрать (тут, конечно, связано с финансовыми и организационными вопросами) четырех режиссеров и одновременно по всем углам репетировать, отложив отпуска. Чтобы открыть новый сезон совсем новым репертуаром (оставив, конечно, старые спектакли, имеющие художественную ценность). И четыре новых спектакля, которые будут играться интенсивно каждый месяц. Но это пока только мое желание, я понимаю, что столкнусь с финансовыми сложностями.

- То есть сезон не кончился, но театр закрывается для зрителя, а актеры работают над новыми спектаклями?
- Это вот такое сумасшествие. Удастся ли? Ведь те режиссеры, которых я уже пригласил, или собираюсь пригласить, на два-три года вперед имеют какие-то обязательства. Не уверен, сумею ли собрать всех одновременно.  Пока буду продолжать репетиции в «Современнике» и ездить смотреть спектакли в Вахтанговский. И формировать репертуар. В том числе, для старшего поколения. У Ланового в будущем году юбилей. Об этом тоже надо думать.

- Вы искренне как художник полагаете, что о старшем поколении в театре надо думать?
- В Литовском национальном театре произошел такой случай, когда вновь пришедший режиссер попросил актеров старшего поколения уйти из театра, актеры гордо ушли - и образовалась пустота. Они должны существовать в театре, как духи, как персонажи фольклора, они приходят, они критикуют, они недовольны, но они – чудотворцы, они – история, когда их нет – нет сказки. Это  не шутка. 

- С кем из Вахтанговского театра вы лично дружны?
- Единственный, наверное, Маковецкий, с которым мы на «Ревизоре» познакомились. Были с ним и другие проекты, он приезжал репетировать в Литву. На юбилей нашего театра играл у нас Городничего – все на литовском, он – на русском.

- Со стороны русского театра не опасаетесь упреков в литовском менталитете?
- В Литве, например, меня долгое время упрекали в том, что я - еврей. Потому что я - брюнет, и подавал надежды с младых ногтей. Хотя моя мать – русская, из староверов, еще с восемнадцатого века в Литве есть поселения староверов. А отец – литовец. Но мы все будем находиться совсем в другой стране, которая называется Театр. Поэтому меня национальная неприязнь не волнует.

- Если бы вам дали выбирать, какой театр вы бы выбрали в Москве?
- Никакой бы не выбрал. Отказался бы от выбора, вернулся бы в свой. Мой лучше.

- Здесь все так плохо?
- Я недопонимаю московских критиков и театральных деятелей, которые очень циничны по отношению к театру, к самим себе. Кого ни спросишь, о каком театре речь ни зайдет - оказывается, что все театры мертвы. Везде все плохо. Я говорю: «Давайте соберемся и сделаем хороший театр. Общими усилиями. Если плохо, а мы знаем, как нужно, давайте попытаемся. Приходите, помогите». Нет. Такая удобная позиция. Меня такая ситуация просто провоцирует на прорыв к открытому театру, к ясному, с ясным театральным языком. И с легким языком. Это может быть и "Король Лир”, и самая трагичная из великих трагедий. Но рассказываться это должно легко. Нельзя давить на публику. Это не потакание зрителю. Это просто сегодняшняя эстетика, которую я хочу проповедовать, и к которой хочу привлечь группу режиссеров, которые чувствуют театральность, карнавал жизни. Речь здесь совсем не идет о развлекательной музыкальности, танцах или кабаре. Не шутки, а самые серьезные проблемы, важные темы, но рассказываться они должны сегодня иначе.

- И тем не менее ваш российский сезон начнется с комедии – Грибоедов, «Горе от ума», театр “Современник”...
- Мне важен каждый спектакль, который я ставлю. Но я прекрасно понимаю, какое внимание к этому спектаклю будет со стороны вахтанговцев. Поэтому спектакль, поставленный в “Современнике”, - тоже камешек, заложенный в строительство своего вахтанговского дома.

- В ходе репетиций кого-то из «современников» меняли?
- Нет. Я не меняю отобранных актеров. Если назначил, должен все сделать, чтобы получилось то, что я хочу. И добиваюсь. И мне радостно, что я победил человека. Сейчас, к сожалению, ушла из театра педагогика. Просмотры, слежение за ростом актера. Сейчас режиссеры результата добиваются быстро: вот он - похож, соответствует, набрали и сделали. Не похож - другого возьмут. А для меня раскрывать актера - большое удовольствие. И работать не со звездами.

- Грибоедов переведен на литовский язык?
- Нет.

- Вы изучали его в школе?
- В Вильнюсской консерватории. Лет в девятнадцать. Меня это еще тогда заинтересовало. Я потом возвращался мысленно к Грибоедову, хотел ставить его в Литве. Но изменилась политическая ситуация, мы отдалились от России, возникли другие проблемы. Однако замысел во мне остался. Конкретных решений не было, но я думал, что этот черт, этот Дьявол-Чацкий, этот пришелец... Мы все, живущие на Земле, стараемся жить из последних сил. Может быть, не так живем - это вечный вопрос русской литературы, как говорил Эфрос, - «жить хочется иначе, но почему-то нельзя». Я общество судить не собираюсь. Наоборот, надо, скорее, пожалеть - это ведь общество ушедших людей. А самое главное лицо в пьесе - Софья. Чацкий во многом от нее отстал.

- Это вы нарочно – с ног на голову?
- Не нарочно. Так написано. Софья ведь безумно любила Чацкого. И когда он ее бросил, что с ней творилось! До самоубийства доходило.

- Он не бросил, он на время отъехал.
- Отъехал! И ни весточки, ничего. А потом через три года претензии предъявляет. Софья обожглась на этой любви. В результате несчастной любви она чем-то похожа становится на отца, она в конце - королева Елизавета, личность, женщина сильная, властная. А Чацкий растерял себя за эти три года, растратил.

- А - не накопил?
- Ничего не накопил - что там накопишь? Он ведь не на учебу уезжал! Всем бы нам так путешествовать. А ты попробуй жить. Как сегодня в Литве: все хотят уехать, бросить, эмигрировать. А ты попробуй остаться!

- А сами?
- Я, как Чацкий, вернусь. А они уже будут другие. И не знаю, примут ли меня…
Наверное, мне отольется…

- Как в Москве будете решать проблему хутора? Не собираетесь ли завести хутор под Москвой?
- Нет! Там должны быть аисты литовские, и черви, и муравьи. И говорить по-литовски. Это актеры не имеют национальности...

Ccылки по теме:

В Москве скончался актер Михаил Ульянов

Михаила Ульянова похоронили на Новодевичьем кладбище

Литовский режиссер Римас Туминас отказался возглавить театр им. Вахтангова